Шел 1699 год, когда российский император Петр I принял историческое решение — перенести начало нового года с 1 сентября на 1 января. И объявил, что теперь народ будет встречать 1700-й год, а не жить в 7208 году, как полагалось ранее.
В Указе царя «О праздновании Нового года» также предписывалось: «По большим и проезжим улицам знатным людям и у домов нарочитых духовного и мирского чина перед воротами учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых и можжевеловых… а людям скудным каждому хотя по деревцу или ветке на вороты или над храминою своею поставь…».
Горожанам эта идея пришлась по душе, а сельским и деревенским жителям никто не пояснил, для чего следует вешать яблоки и пряники на елки.
Идея установить первую рождественскую елку с подарками принадлежала Великой княгине Александре Федоровне — жене будущего императора Николая I и дочери кайзера Фридриха Вильгельма III. В 1819 году Николай Павлович вместе с женой нарядили ёлку в Аничковом дворце. Новый обычай понравился людям: елки стали появляться сначала во дворцах знати, потом в общественных местах, а позже и в квартирах простых людей.
При Николае I рождественская елка в Зимнем дворце стала прочной традицией. В 1852 году в Петербурге впервые была установлена публичная елка.
До революции в северной столице центральный елочный базар был на Александринской площади (ныне — площадь Островского). Самая простая елочка стоила три рубля, что по тем временам было очень дорого. Рождественское дерево украшали сладостями, конфетами, яблоками, орехами, а также бумажными гирляндами и картонными поделками. Лампочек на елках, конечно, не было, но иногда на ветви аккуратно крепили свечи, привязывая бечёвкой и проволокой, зажимая между веток и шишек. «Рождественские пожары» были часты, поэтому страховые компании включали в правила условия об отказе в выплатах, если пожар произошёл от ёлочных свечей. Такие оговорки встречались и в правилах Страхового общества «Россия», и в типовых договорах зарубежных страховых компаний.
К началу XX века рождественских елок привозилось в города так много, что цены на них резко упали. За трехметровое дерево с пушистыми ветвями торговцы просили всего 80 копеек, а порой и вовсе отдавали покупателю за цену, которую он называл сам. Предприимчивые мужички приезжали на рождественские базары, чтобы предложить услуги доставки. За 20-25 копеек они могли отвезти большую елку в назначенное место.
Фото из открытых источников
Во время Первой мировой войны в стране началась активная антинемецкая кампания. В канун 1915 года немецкие военнопленные в госпитале Саратова устроили праздник с традиционной елкой. Пресса назвала это «вопиющим фактом», журналистов поддержали святейший Синод и император Николай II. Традицию царь назвал «вражеской» и категорически запретил ей следовать. Но после революции этот запрет был отменен.
Даже в тяжелые военные годы на территориях, занятых врагом, люди не забывали традиции:
«…— Вам поручается особо важное задание насчет елки.(…) Елку, деревце. Хотим здесь праздник для раненых организовать. — И он показал на таз, куда были уже собраны пузырьки, мензурки, какие-то пуговицы и пряжки — словом, все, что могло в наших условиях блестеть и сверкать. Сталька с Домной ко всему этому добру уже привязали ниточки. — Видите, Мудрик, какие у нас сокровища. А самой елки нет», — так описывал подготовку к Новому году в госпитале в своей повести «Доктор Вера» Борис Полевой.
«(…) Примерно в полночь, когда все спали, скрипнул блок входной двери. Подумав, уже не немцы ли нагрянули, я быстро стала одеваться. По потолку метался отсвет ацетиленовой лампы. Слышался тревожный голос тети Фени: — Кто, кто там? — Король жонглеров и эксцентриков, народный артист Приморского района Феодосии один-Мудрик-один. Он стоял облепленный с головы до ног снегом. Небольшая пушистая елка, которую он держал, тоже белела и даже сверкала в мертвом зеленоватом свете. Не знаю уж почему, я очень обрадовалась, бросилась к нему. Стала трясти его холодные, мокрые руки. — Ой, какое чудное деревце! Вот спасибо-то вам! Как вас благодарить? — А вы и не благодарите, доктор Верочка. Дайте ручку поцеловать. — И рука моя ощутила шелковистое прикосновение его каракулевых усов. От елки да и от него самого тянуло свежестью, лесом, метелью, снегом. Вдруг вспомнилось комсомольское рождество, которое мы когда-то проводили с тобой, Семен, у церкви девичьего монастыря, что был между «Большевичкой» и «Буденновкой». Ребята из клуба «Текстильщики», наряженные в какие-то белые хламиды и черные мешки, изображали святых и чертей, вспомнила даже глупейшую частушку, которую мы тогда горланили: Если не было бы бога, Не была бы богомать, Не была бы богомать, Куда б было посылать. А потом густо повалил снег, и мы, позабыв и бога, и чертей, и религию, с которой надо бороться, и атеизм, который надо было утверждать в сознании масс, — все мы — святые и черти, попы, монахи, керзоны и Пуанкаре — с хохотом и визгом неслись на санях с горы к речке Тьме под торжественный звон могучих колоколов, под пение хора крестного хода и катались в снегу, как щенята… Как хорошо, легко и бездумно тогда жилось. Все ясно и определенно, никаких сомнений, никаких проклятых вопросов… Все это разом напомнила мне елка, на ветвях которой уже сверкали капли растаявшего снега. (…) Деревце, принесенное Мудриком, наши умельцы вправили в обод колеса сожженной машины. Его установили в первой, теперь, когда мы вывели отсюда выздоравливающих, сильно опустевшей палате. Странное дело — небольшая, чуть выше человеческого роста, елочка источает такой запах хвои, что он, побеждая все другие, отнюдь не симпатичные наши ароматы, напоминает о чем-то хорошем, о детстве, что уже, увы, не вернется. Для украшения елки был придуман целый ритуал. Сухохлебов настоял, чтобы его на время перевели назад в первую палату. Усадили, обложили подушками. Как полководец с командного пункта, он руководит Раечкой, Стальной и Домиком: «Это повесьте сюда, это — туда. Усильте правый фланг, обеспечьте сверканием левый». К вершине они привязали большой термометр с отбитой капелькой ртути. Вместо снега — вата. Новую Мария Григорьевна им не дала. Под руководством Антонины девчонки выкипятили бывшую в употреблении. Распушили, разложили по веткам. Получился отличный снег. (…) Тетя Феня, которая, как я тебе уже говорила, успела когда-то побывать в монашках, блеснула своим рукоделием — с помощью акрихина и стрептоцида накрасила тряпок, компрессную бумагу, наделала какие-то невероятные цветы, яркие и нелепые. Даже Мария Григорьевна, посматривавшая на всю эту затею с усмешкой, в конце концов расщедрилась, отпустила коробочку бертолетовой соли, и снег на ветках засверкал»…
Москва
